«Двуликим человеком» (homo duplex) называет его Пентар. Согласно Пентару, Гассенди придерживается своего рода фидеизма — веры, лишенной философского обоснования и не нуждающейся в нем. Его философия не допускает рационального доказательства церковных догм, единственным оправданием которых может быть только вера. «Что нам гарантирует, что мир не является вечным и несотворенным или сотворенным и управляемым случайностью? Так ли уж бесспорно, что это следует приписывать богу?.. Я не думаю, что естественный разум способен убедить, что бог создал человека по своему образу и подобию…» (4, т. III, стр. 323, 324,350,351,387, 388). Этому можно (и должно!) только верить. Все неправдоподобное, недоступное разуму, не поддающееся обоснованию Гассенди прикрывает «маской фидеизма» (57, стр. 47). Фидеизм, по совершенно справедливому определению Пентара, — это «своего рода наркотик, усыпляющий мысль» (57, стр. 73).
Но фидеизм фидеизму рознь. Есть, по словам Пентара, двоякого рода фидеизм. Настоящий, мистифицирующий подавляет разум, изгоняет его из сознания верующего. Иного рода «фидеизм» Гассенди: он высвобождает разум от выполнения теологических обязанностей. Хочешь верить — верь, это — не дело разума; не обращайся к нему за помощью, он тут ни при чем; вера вне пределов его компетенции. В противоположность настоящему фидеизму так называемый «фидеизм» Гассенди не покушается на права научной мысли, но ограждает ее от претензий теологии, раскрепощает ее от служения богословию. Этот «дуалистический метод», как его называет Пентар, проводит между верой и разумом «демаркационную линию, допуская их противоположные утверждения и не делая попытки их согласования» (57, стр. 153).
Пентар убеждает в необходимости различать в произведениях Гассенди две совершенно разнородные философии — перемежающиеся, но несочетаемые. Одна — его собственная, спонтанная, вольнодумная и рациональная, закрепляющая его научные изыскания, другая — неизбежная, «философия уступок, соглашательства и расчета» (57, стр. 501), предназначенная для того, чтобы приглушить и прикрыть «эпикурейскую гидру» (57, стр. 502). В конечном счете его «Свод философии» как бы запломбирован «свинцовой покрышкой». В нем сдержаны все смелые начинания, затемнены огни научных дерзаний, новшества приглушены. Все сделано для того, чтобы «никто не мог бы уже опознать вдохновляющий его животворный ум» (57, стр. 414). «Воинствующее свободомыслие подвергается всяческим предосторожностям, колебаниям, опасениям…» (57, стр. 576). Пентар обращает внимание на различие между публичными выступлениями Гассенди и его частной корреспонденцией и личными беседами: «тут свобода, там сдержанность». Эта двуликость, заключает Пентар, не что иное, как вынужденная расплата за возможность высказать свое собственное мнение, поделиться приглушенными сокровенными мыслями (57, стр. 503). «Фидеизм» Гассенди — не цель, а средство: его цель — не усыплять, а будить мысль. Пентар не осуждает Гассенди за его «двуликость», а оправдывает его отсутствием элементарной свободы для свободомыслия.
«Дело Гассенди» возбудил в своей полемике против Пентара Бернар Рошо. В ряде своих выступлений он отвергает «двустороннюю интерпретацию гассендистского учения» Пентаром и его истолкование как «расчетливой философии» (62, стр. 30). В противоположность Пентару, превозносящему Гассенди как вольнодумца, вынужденного исторической обстановкой сдерживать свои, выношенные в долголетних научных раздумьях, далеко ведущие вперед философские умозаключения, прикрывая их оболочкой смирения и благочестия, Рошо «реабилитирует» Гассенди, отрицая всякий диссонанс между его научным миропониманием и религиозными верованиями, не видя в его умозрении никакого внутреннего разлада, никакой дисгармонии. «Стало быть, — утверждал Рошо, — единственный вопрос, требующий решения, в том, был ли когда-либо эпикуреизм в руках Гассенди своего рода взрывчатым веществом, предназначенным для выполнения некоего тайного намерения, или даже утонченной отравой, которую он пытался растворить, подсластив ортодоксией, или по крайней мере видимостью безвредности?» (61, стр. 194).
Поставив так вопрос, Рошо выступает «защитником» Гассенди от «обвинений» в коварстве, кроющемся в религиозных высказываниях вольнодумца XVII века. Представления о двуличии Гассенди, о предусмотрительно продуманной им тактике сглаживания противоречий веры и разума, хитроумном замысле пробраться между Сциллой религии и Харибдой науки, — якобы лишены всякого основания и искажают его исторический образ. Совесть Гассенди была чиста. Он был верен самому себе. Объективное исследование Пентара, убедительно раскрывшего прогрессивную роль философии Гассенди в конкретной исторической ситуации, представляется Рошо как поклеп на благонамеренного священнослужителя, чистосердечно, но безуспешно старавшегося «охристианить» Эпикура.
«Могут сказать, — отстаивает свой взгляд Рошо, — что каждый свободомыслящий, естественно, надевает маску и ему с полным основанием можно приписывать мысли, которые он не имеет возможности высказать» (63, стр. 293). К Гассенди, по мнению Рошо, такой подход совершенно неоправдан. Представление о нем как о закамуфлированном вольнодумце — ложная легенда. «Те, кто видят в нем двуличного человека, лишь внешне строго выполняющего свои церковные обязанности, а внутренне свободомыслящего, лишь напоказ разыгрывающего свою веру в вечное спасение подобно тем, кто применяет тактику дымовой завесы» (43, стр. 51), глубоко заблуждаются, искажая его образ. В действительности это был искренний, чистосердечный человек, который, как «звонкое эхо», в соответствии с требованиями своего времени «не мог избежать того, чтобы не порвать с некоторыми устаревшими представлениями и нелепостями, угрожавшими самим основам науки и общества» (63, стр. 311). Словом, нет никаких оснований причислять этого безупречного, благонамеренного католического священника к скрытым, затаенным вольнодумцам. Он писал то, что думал, откровенно делясь с читателями своими искренними убеждениями.
Затеянный Рошо спор с установившимися представлениями о Гассенди снова вспыхнул десятилетие спустя на Диньском конгрессе, созванном в ознаменование трехсотлетия со дня его смерти.
В своем докладе «Гассенди и спиритуализм, или Был ли Гассенди свободомыслящим?» Р. Коллье привлекает внимание участников этого конгресса к дискуссии об отношении юбиляра к религии. Кем же он был? Обладателем «безбожного ума в христианской душе», вольнодумцем по натуре и традиционалистом по видимости, как думает Пентар? Скептиком или рационалистом? Отдававшим неизбежную дань лояльности, «чтобы не задевать религиозных догм, что было небезопасным в его время» (26, стр. 78), или приспособленцем-оппортунистом? Как должно относиться к его памяти?
Как следует истолковать (приводимые в другом докладе, сделанном на том же конгрессе Ж. Куароль) высказывания Гассенди в «Своде философии» о том, что, когда его мнение представляет некоторые осложнения, он отказывается от него, чтобы следовать мнению святой церкви, что было бы совершенно необдуманным выдвигать положения, противные тому, чему учит вера? Достоин ли Гассенди реабилитации от осуждения в затаенном еретичестве? Был ли он правоверным католиком или злокозненным «инакомыслящим»? Коллье склонен думать, что, поскольку в учении Гассенди «нет ничего, что было бы несовместимым с его верой», его с большим правом можно было бы «превратить (transformer) в святого, чем в вольнодумца» (26, 121, 124), каким он вошел в историю философии. Разумеется, Рошо в докладе «Подлинная философия Гассенди» приложил все старания, чтобы подкрепить свои возражения против «дискредитации» Гассенди Пентаром. Более сдержанную позицию занял Р. Лебег. Конечно, заявил он, Гассенди — человек сложный, но не двуличный (26, стр. 203).
Хотя «дело Гассенди», естественно, слушалось во французском «судопроизводстве», но философы других стран все же не оставались безучастными к этому процессу своего зарубежного собрата.
Давным-давно — сто сорок лет тому назад — заведомый немецкий ересиарх отметил явную двойственность, внутреннюю противоречивость высказываний Гассенди. «…С первого взгляда ясно, как мало тот Гассенди, который считает атомы принципами мира, связан с тем Гассенди, который из бестелесной души выводит и ее бессмертие», — писал Людвиг Фейербах. «Он мыслит иначе, чем он настроен и чувствует: он имеет принцип мышления, противоположный его религиозному принципу…» (17, т. 1, стр. 174, 177). А через восемь лет после того, как это было сказано, двадцатитрехлетний приверженец Фейербаха писал в предисловии к своей диссертации о том, что Гассенди «старается как-нибудь примирить свою католическую совесть со своим языческим знанием, Эпикура с церковью, что было, конечно, напрасным трудом. Это равносильно тому, как если бы захотели набросить на цветущее тело греческой Лаисы христианское монашеское одеяние» (2, стр. 23) [14] .